Аннотация: Самураи, махнув рукой на кодекс чести, реквизируют у крестьян последнее, обрекая их на голодную смерть, а главный герой действует как Робин Гуд.
Весь текст данного произведения - вымысел автора. Все совпадения случайны.
Книга защищена законом об авторском праве.
Автор Самойлов Александр Григорьевич. Сентябрь. 2025 год.
Воздух в канцелярии замка Каи был густым и сладковатым от запаха старой бумаги, сухой туши и лёгкой пыли, танцующей в лучах полуденного солнца, пробивавшихся через решётчатые окна. Тишину нарушало лишь мерное поскрипывание кисточек да изредка раздававшееся сдержанное покашливание. Дзюнъэй, известный всем обитателям замка как немой писец Дзюн, сидел за своим низким столиком, погружённый в монотонное, почти гипнотическое переписывание налоговых отчётов.
Прошло два года. Два года с тех пор, как он отправил своё дерзкое послание клану Кагекава. Два года хрупкого, негласного перемирия. Два года жизни на свету.
Его пальцы, помнившие хватку сюрикена и жесткость рукояти ножа, теперь уверенно и изящно выводили на тонкой бумаге сложнейшие иероглифы. Он водил кистью с той же абсолютной точностью, с какой когда-то наносил удары, только теперь его жертвами были ошибки нерадивых деревенских счетоводов. Он нашёл пропущенную меру риса в отчёте из деревни Сиратори, аккуратно подправил цифру и поставил на полях крошечный, едва заметный значок - три волнистые линии, его личный шифр, означавший "исправлено". Эта крошечная пометка спасла старосту от штрафа, а деревню - от лишней утраты драгоценного зерна.
- Дзюн-сама?
Он поднял глаза. Перед ним стоял молодой писец, Ёсиро, с почтительным и одновременно немного испуганным выражением лица. В руках он сжимал свой собственный, испещрённый кляксами, свиток.
- Извините за беспокойство, - зашептал юноша, словно боясь нарушить благоговейную тишину канцелярии. - Не могли бы вы взглянуть? У меня никак не выходит иероглиф "процветание". Получается какая-то... каракатица.
Дзюнъэй молча кивнул, взял чистый листок бумаги и несколькими плавными, уверенными движениями вывел идеальный, полный достоинства и силы иероглиф. Он пододвинул листок Ёсиро, указав кончиком кисти на ключевые элементы и допустимые вариации начертания.
- О! Понял! Благодарю вас, Дзюн-сама! - лицо юноши озарилось улыбкой, и он, кланяясь, отступил назад, едва не опрокинув на себя чернильницу соседа.
Дзюнъэй снова погрузился в работу. Эта жизнь была странной. Спокойной. Порой до тошноты предсказуемой. Но в этой предсказуемости была своя, особая благодать. Его здесь уважали. Ценили. К нему обращались за советом. Для человека, выросшего в мире, где ценность измерялась лишь умением незаметно убить, это было ошеломляющим успехом.
Внезапно тишину канцелярии разорвал душераздирающий вопль. Дверь с грохотом распахнулась, и в помещение ворвался управитель канцелярии, Танака-доно. Его лицо было багровым, глаза выпучены, а в руках он сжимал свиток так, будто пытался задушить его.
- ГДЕ ОН?! - проревел он, и с десяток писцов вздрогнули, поставив кляксы на безупречных до этого документах. - ГДЕ МОЙ СПАСИТЕЛЬ?!
Его взгляд упал на Дзюнъэя. С воплем, больше подходящим для объявления о победе в генеральном сражении, Танака ринулся через всю комнату и, не обращая внимания на приличия, схватил немого писца в объятия, принялся трясти его и рыдать у него на плече.
- ДЗЮН-САМА! ВЫ НЕПОВТОРИМЫ! ВЫ ВЕЛИКОЛЕПНЫ! ВЫ... ВЫ НАШЛИ ЕЁ!
Дзюнъэй застыл в крайне неловкой позе, его тело напряглось по старой, боевой привычке, но разум отдавал команду не сопротивляться. Он недоумённо смотрел на взъерошенные волосы управителя у себя под подбородком.
- ЗАПЯТУЮ! - рыдал Танака, наконец отпуская его и размахивая свитком перед его носом. - ПРОКЛЯТУЮ ЗАПЯТУЮ! Из-за неё, понимаете ли, целых два рисовых поля в отчёте за третий год эры Эйроку куда-то ПРОПАЛИ! На три года, Дзюн-сама! Три года они числились то ли как пахотные, то ли как затопленные, то ли как под паром! А из-за этого у нас не сходился баланс по всей провинции! А я уже думал, что это казначей сжульничал, или мыши съели, или... или... - он снова схватил Дзюнъэя за рукав. - А это всего-навсего была ОНА! Коварная беглянка!
Он ткнул пальцем в крошечный, идеально выведенный Дзюнъэем знак препинания, который тот поставил час назад.
Дзюнъэй медленно моргнул. Всё это... из-за запятой? Он видел несоответствие, механически исправил его и даже не задумался о последствиях. Для него это было так же просто и естественно, как заметить смещённую тень за спиной цели.
- Вы спасенье моей карьеры! Моих седых волос! Моей печени! - Танака вытер лицо рукавом. - С сегодняшнего дня ваш паёк риса увеличивается на две чашки! Нет, на три! И... и я выписываю вам новую кисть! Самую лучшую!
Он ещё раз потряс руку ошеломлённому Дзюнъэю и удалился так же стремительно, как и появился, по пути от радости потрепав по плечу перепуганного Ёсиро.
В канцелярии на несколько секунд воцарилась мёртвая тишина, а затем её прорвал сдавленный смешок. Через мгновение все писцы, включая бледного Ёсиро, уже хохотали, давясь и закрывая лица рукавами. Дзюнъэй медленно опустился на свою циновку. Уголки его губ дрогнули, изобразив подобие улыбки. "Вот так", - подумал он с лёгким недоумением, - "здесь объявляют войны и заключают мир из-за знаков препинания".
Конец дня был ознаменован церемониальным вручением обещанной кисти. Танака-доно лично преподнёс её в изящном футляре из песочного дерева, снова разразившись благодарностями. Дзюнъэй вежливо поклонился, приняв дар.
Возвращаясь в свою комнату, он проходил через внутренний двор. На тренировочной площадке молодые самураи отрабатывали удары мечом по соломенным манекенам. Их крики, гул дерева и тяжёлое дыхание были знакомой музыкой, но теперь он был лишь зрителем. Один из бойцов, запыхавшись, отступил в тень, и его взгляд встретился с взглядом Дзюнъэя. Юноша небрежно кивнул. Дзюнъэй в ответ поднял руку в ладони которой лежала кисть - в немом приветствии. Самурай ухмыльнулся и вернулся к занятиям. Мирное сосуществование.
Его комната была небольшой, но своей. Не пещера в скале, не временное укрытие, а место, куда он возвращался каждый вечер. Никаких потайных ходов, ловушек или ядовитых сюрпризов. Просто комната. На полке лежало несколько его небогатых пожитков: гладкий камень с идеальным отверстием посередине - подарок старого мастера Соко; потрёпанный трактат "Искусство войны" с пометками на полях, подаренный тем же Соко; и одна-единственная кисть, аккуратно уложенная в простой футляр - та, что подарила ему Хикари со словами: "Пусть она пишет только правду".
Он поставил новую, роскошную кисть от Танаки рядом с ней. Две кисти. Два инструмента. Две жизни.
Он подошёл к окну. Где-то там, за горами, в Долине Тенистой Реки, его настоящее имя, Дзюнъэй, возможно, всё ещё произносили шёпотом, со страхом или презрением. Но здесь, в замке Каи, под именем Дзюн, он был просто немым писцом, который нашёл пропавшую запятую и спас два рисовых поля.
Он глубоко вздохнул. Воздух пах пылью, рисом и спокойствием. Он прикрыл глаза, слушая, как замок засыпает. Где-то в глубине души, в месте, куда не проникал свет замковых окон, шевелилась знакомая тень. Тоска по действию. Голод по цели. Но сегодня её голос был тише шепота бумаги под его пером.
Библиотека замка Каи была его святилищем. Не потому, что там хранились древние свитки с тайными знаниями - большинство из них были скучными трактатами по агрономии, налоговому праву и генеалогии клана Такэда. А потому, что именно здесь, в тишине, нарушаемой лишь шелестом страниц, он встречался с ней.
Хикари сидела рядом, склонившись над сборником поэзии Сайгё. Луч заходящего солнца, пробивавшийся сквозь сёдзи, золотил её волосы и отбрасывал тень длинных ресниц на щёки. Она читала вслух, её голос был тихим, мелодичным, словно ручеёк, бегущий по гладким камням.
- "Мир полон скорби..." - начала она и замолчала, почувствовав его взгляд.
Дзюнъэй не смотрел на свиток. Он смотрел на неё, вслушиваясь не в слова, а в интонации, в паузы, в лёгкое движение губ. Затем он взял свою кисть, обмакнул её в небольшую дорожную чернильницу и на чистом листе бумаги начал рисовать. Он не писал иероглифы. Он рисовал тушью. Под её слова о мимолётности мира и печали увядания на бумаге проступал старый, кривой клён, с которого ветер срывал последние листья. Они кружились в безвоздушном пространстве листа, улетая в неизвестность.
Хикари взглянула на рисунок, и на её губах появилась улыбка. Она поняла. Она всегда понимала.
Их общение давно перестало требовать слов. Они создали свой собственный, тайный язык. Язык жестов, взглядов и едва уловимых изменений в выражении лиц.
Он прикоснулся указательным пальцем к своей мочке уха. "Я скучал по тебе".
Она в ответ провела рукой по волосам, убирая несуществующую прядь. "Я тоже".
Они могли часами сидеть так, в полной тишине, ведя целые диалоги. Он спрашивал, как её день, проводя пальцем по брови. Она отвечала, что устала, но всё хорошо, легонько потирая запястье. Если мимо проходил кто-то скучный или надменный, Хикари незаметно потирала кончик носа, а Дзюнъэй в ответ чуть сводил брови - безмолвный вздох понимания.
Но настоящим шедевром их немого диалога стала музыка. Вернее, попытка её создания.
Как-то раз Хикари упомянула, что обожает звук флейты сякухати, и что он напоминает ей голос осеннего ветра. Для Дзюнъэя это прозвучало как приказ, хоть и произнесённый с улыбкой.
Играть он умел. И будучи в образе комусо в замке Такэды, развлекал окружающих игрой на сякухати. И именно по этой причине музицировать здесь сейчас было нельзя категорически. Оставалось только изобразить полную неспособность.
Он раздобыл простую бамбуковую флейту и начал "учиться".
Тайные тренировки в его комнате обернулись тихим кошмаром для замковой фауны. Звуки, которые он извлекал из невинного инструмента, были настолько душераздирающими, что походили на предсмертные крики заблудившегося в аду гуся. Коты на кухне вскакивали на столы, шерсть дыбом, и начинали истошно орать в унисон. Сторожевые псы во дворе заходились истеричным лаем, пытаясь либо найти источник страданий, либо присоединиться к нему.
В один из таких вечеров, когда Дзюнъэй с упорством, достойным лучшего применения, пытался извлечь хоть одну благозвучную ноту, дверь в его комнату бесшумно приоткрылась. На пороге стояла Хикари. На её лице было выражение такого чистого, неподдельного ужаса, что он замер с флейтой у губ.
Она вошла, закрыла дверь и села перед ним на колени. Слёзы катились по её щекам, но из горла вырывались сдавленные смешки.
- Дзюн... мой милый, немой друг... - она схватила его за руки, дрожа от смеха. - Умоляю тебя... ради всего святого... ради спокойствия наших ушей... ради бедных котов...
Она сделала глубокий вдох, пытаясь успокоиться.
- Пожалуйста... оставь это оружие... для врагов клана Такэда. Обещаю, это будет куда эффективнее любой засады. Они умрут от жалости... или сбегут, закрыв уши.
Дзюнъэй покраснел до корней волос. Он с отвращением посмотрел на флейту, словно впервые видя её. Затем сокрушённо опустил плечи и кивнул. Хикари, всё ещё всхлипывая от смеха, взяла флейту из его рук и аккуратно отложила её в дальний угол.
- Вот и хорошо, - прошептала она, вытирая слёзы. - Твоё молчание... оно гораздо красивее любой музыки.
Он потянулся и прикоснулся к её щеке, проводя пальцем по влажной от слёз коже. "Прости".
Она поймала его руку и прижала к своей щеке. "Не за что".
Они сидели так в тишине, пока за окном не стемнело окончательно. Потом Хикари вздохнула, и её лицо стало серьёзным.
- Сегодня получила письмо от тётушки, - сказала она тихо, уже без намёка на улыбку. - Из деревни, что на границе с землями Уэсуге.
Дзюнъэй поднял на неё вопросительный взгляд.
- Она пишет, что зима была суровой. И что... - Хикари помедлила, выбирая слова, - ...гонцы из замка Уэсуге стали вести себя слишком нагло. Приезжают, требуют лишнее зерно "для нужд армии", угрожают. Староста боится жаловаться официально.
Она посмотрела на него, и в её глазах читалась тревога. Он видел, как она невольно сжала кулачок, лежавший на коленях.
Дзюнъэй не изменился в лице. Он взял кисть, но на этот раз не стал рисовать. Он написал одно-единственное слово на чистом углу своего сегодняшнего рисунка с клёном.
"Наблюдать".
Хикари кивнула. Она понимала. Это было всё, что они могли сделать пока. Наблюдать.
Он сложил лист с рисунком и словом и протянул ей. Она приняла его, их пальцы встретились на мгновение дольше, чем было необходимо.
- Мне пора, - прошептала она, вставая. - Отец ждёт к ужину.
На пороге она обернулась. Её взгляд снова стал лёгким.
- И... Дзюн? - она сделала быстрый, смешной жест, как будто затыкает уши, и скорчила гримаску. "Никакой музыки".
Он поднял руки, сдаваясь. "Обещаю".
Дверь закрылась. Дзюнъэй остался один. Он подошёл к окну и посмотрел на тёмные очертания гор на границе. Где-то там, за ними, "наглели гонцы Уэсуге". Он почувствовал знакомое, холодное шевеление в глубине души. Тень потянулась, почуяв знакомый запах - запах надвигающейся бури.
Но затем он взглянул на флейту, валявшуюся в углу, вспомнил рисунок, который она унесла с собой. И буря отступила. Пока отступила.
Он прикоснулся пальцами к губам, а затем прижал их к холодному стеклу. Прощальный жест. Для того, кто его видел. И для той, кто его чувствовал, даже не видя.
Воздух в кабинете генерала Мабучи был густым от запаха лака для доспехов, старого дерева и непробиваемой, вечной серьёзности. Кэнта стоял по стойке "смирно", вытянувшись в струнку, стараясь не смотреть в суровые глаза отца. Сам генерал, облачённый в простое домашнее кимоно, сидел за низким столом, изучая свиток с приказом о назначении.
- Командовать пограничным постом "Соколиное Гнездо", - наконец произнёс Мабучи, откладывая свиток. Его голос был глухим, как удар по барабану, обтянутому бычьей кожей. - Маленький, но важный форпост. Первая линия, если Уэсуге решат прощупать наши границы.
Кэнта сглотнул, чувствуя, как под кимоно выступает холодный пот. "Соколиное Гнездо" был известен двумя вещами: потрясающим видом на долину и тем, что его командиры редко задерживались дольше, чем на сезон - то из-за внезапных рейдов "мародёров", то из-за несчастных случаев на крутых тропах.
- Я понимаю, отец, - выдохнул он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. - Это большая честь и ответственность.
Мабучи изучающе посмотрел на сына. В его взгляде не было ни отеческой нежности, ни одобрения - лишь холодная, оценивающая проба, словно он проверял качество стали нового клинка.
- Честь? - фыркнул он. - Ответственность? Да. Но главное - голова на плечах. Там, на границе, кодекс бусидо не накормит солдат и не остановит стрелу. - Он потянулся к другому свитку, лежавшему на полке за его спиной. Это был не указ и не карта. Это был старый, потрёпанный трактат. - Держи.
Кэнта почтительно принял свиток. "Искусство войны". Сунь-Цзы.
- Читал? - бросил Мабучи.
- Конечно, отец! В академии мы...
- В академии вы заучивали цитаты для экзаменов, - отрезал генерал. - Теперь ты прочитаешь его по-настоящему. Особенно главу третью. - Он встал, подошёл к сыну и положил тяжёлую руку ему на плечо. На мгновение в его глазах мелькнуло что-то похожее на тепло. - Высшее искусство - победить без боя, Кэнта. Запомни это. Привези свой отряд обратно целым. Это будет лучшим успехом.
Кэнта кивнул, сжимая свиток так, что костяшки пальцев побелели. Он ждал гордой напутственной речи, подаренного фамильного меча, чего-то героического. А получил совет старого стратега и потрёпанную книжку. Разочарование горьким комком застряло в горле.
- Да, отец. Спасибо, отец.
Он вышел из кабинета, чувствуя себя не героем, отправляющимся на защиту рубежей, а неподготовленным учеником, которого вытолкнули на сцену перед огромной аудиторией.
Это чувство не отпускало его весь день. К вечеру оно превратилось в настоящую панику. И тогда он вспомнил о единственном человеке, перед которым не нужно было храбриться.
С грохотом дверь в каморку Дзюнъэя распахнулась, впуская вместе с Кэнтой запах сакэ и отчаяния.
- Дзюн! Друг мой! Немой брат мой по несчастью! - провозгласил Кэнта, с трудом удерживая в руках огромный глиняный кувшин. - Ты не поверишь, какому кошмару меня предали! Меня! Сына генерала! Назначили смотрителем на самые задворки империи! Напои меня, пока я не умер от стыда!
Дзюнъэй, сидевший за медитацией над пустым листом бумаги, лишь поднял бровь. Он уже слышал о назначении. Новости в замке распространялись быстрее, чем чума.
Кэнта плюхнулся на циновку напротив, с грохотом поставив кувшин между ними.
- Они хотят моей смерти, понимаешь? - он начал наливать сакэ в две простые чашки, расплескав половину. - "Соколиное Гнездо"! Да там соклы дохлые давно! Только ветер воет да бандиты шастают! И всё это - под знамёнами Уэсуге! Просто прикрываются, как последние подлецы!
Он сунул одну чашку в руки Дзюнъэя и выпил свою залпом.
- Отец... отец дал мне Сунь-Цзы! - Кэнта закатил глаза. - "Победи без боя"! Легко ему говорить! Он в тёплом кабинете сидит, а я должен там какую-то магию творить! Я не маг, я самурай! Я должен рубиться! Доказывать свою доблесть! Покрыть себя славой!
Дзюнъэй молча слушал, изредка подливая сакэ в опустевшую чашку друга. Он был идеальным слушателем - немым, внимательным и не перебивающим. Кэнта говорил, жаловался, изливал душу. Он говорил о своих страхах провалиться, о желании доказать отцу, что он чего-то стоит, о глупых, юношеских мечтах о подвигах.
- А ещё там, на границе, - Кэнта понизил голос, переходя на конспиративный шёпот, - участились стычки. Наши патрули сообщают о "шайках мародёров". Но все знают, чьи это шайки! Под знамёнами Уэсуге! Но командование говорит - "мелкие провокации, не стоит раздувать конфликт". А как же честь? А как же долг? - он снова осушил чашку и смотрел на Дзюнъэя мутными, полными отчаяния глазами. - Что мне делать, Дзюн? А? Как победить без боя, когда противник не честный воин, а подлый шакал?
Дзюнъэй ничего не ответил. Он просто протянул руку и положил её на плечо Кэнты. Простое, молчаливое "я здесь". Это подействовало лучше любых слов. Кэнта глубоко вздохнул, и его напряжение немного спало.
И тут его осенила "гениальная" идея. Пьяная, великолепная и уже не единожды реализованная.
- Знаешь что! - он поднялся на колени, покачиваясь. - Мне нужен боевой дух! Мне нужна песня! Наша самурайская песня! И ты её споешь со мной!
Дзюнъэй отклонился назад, удивлённо подняв руки. Я же немой.
- Не отказывайся! - настаивал Кэнта. - Ты можешь... жестами! Да! Ты будешь хором! Я пою - ты подпеваешь жестами! Это же гениально!
И он, не дожидаясь согласия, начал орать хриплым, фальшивым голосом боевой марш клана Такэда, размахивая невидимым мечом. Дзюнъэй сидел, застыв в позе вежливого недоумения, пока пьяный самурай требовал, чтобы он "вторил ему мощными взмахами рук, передавая ярость битвы".
Утром Кэнта проснулся у себя в комнате с головой, набитой раскалённой ватой, и с одним смутным, но очень стойким воспоминанием. Он официально назначил немого писца Дзюна своим личным запевалой на всё время командования форпостом "Соколиное Гнездо".
Он со стоном прикрыл лицо руками.
- О, великие предки... что я натворил...
Тем временем Дзюнъэй, как ни в чём не бывало, занимался своей утренней рутиной. На его лице играла лёгкая, почти незаметная улыбка. Безумная ночь с пьяным Кэнтой была странным, но ярким пятном в его монотонной жизни. Он подошёл к полке и провёл пальцем по свитку "Искусства войны". Мудрый совет генерала. "Победить без боя". Он знал, что это значит. Он делал это всю свою жизнь.
Но, помня карту приграничья, он сомневался, что самурайская честь и философия Сунь-Цзы смогут что-то противопоставить жестокости и алчности. Надвигалась буря. И Кэнта, с его пьяными песнями и юношескими идеалами, был абсолютно не готов встретить её.
Он вздохнул и снова прикоснулся к свитку. Возможно, ему следовало бы дать Кэнте другой совет. Не из книги. Из своей, тёмной жизни. Но он не мог. Ещё не мог.
Он мог только молча слушать и подливать сакэ. И надеяться, что его друг вернётся с границы живым.
Старый мастер Соко нашёл Дзюнъэя в саду, где тот сидел на корточках у пруда, наблюдая, как карп безуспешно пытается ухватить за отражение луны в воде. Казалось, он мог просидеть так часами - неподвижный, как камень, его сознание полностью слилось с тихим вечерним пейзажем.
Соко опустился рядом с тихим стоном, выдававшим его возраст, и посмотрел на карпа.
- Глупая рыба, - произнёс он наконец, его голос был похож на шелест сухих листьев. - Каждый вечер одно и то же. Думает, если будет достаточно сильно хлопать ртом, то схватит луну и станет повелителем ночи. А на деле лишь тревожит воду и остаётся голодным.
Дзюнъэй не повернул головы, но уголок его рта дрогнул. Он провёл пальцем по поверхности воды, и отражение луны расплылось, заставив карпа отплыть с возмущённым взмахом хвоста.
- Ты много времени проводишь в созерцании, - заметил Соко, не глядя на него. - Это хорошо. Меч в ножнах наточится о тишину быстрее, чем о точильный камень. Но тишина бывает разной. Одна - пустая. Другая - полная. В какой живёшь ты?
Дзюнъэй медленно повернулся к нему. Его взгляд был вопросительным.
- Может ли тень существовать без света? - вдруг спросил Соко, его мудрые, сощуренные глаза изучали лицо молодого человека. - Или она исчезает, растворяясь в ничто? И что сильнее: меч, разрубающий врага, или игла, сшивающая рану?
Он задавал эти вопросы без ожидания ответа. Он видел в Дзюнъэе не немого писца, а глубокого, многослойного мыслителя, запертого в клетке собственного молчания. Их беседы давно перестали быть уроками фехтования. Теперь это были уроки невозмутимости. Умения сохранять ясность ума и спокойствие духа перед лицом любого хаоса.
- Ладно, хватит философии на сегодня, - старый мастер с хрустом поднялся на ноги. - Займёмся чем-нибудь практичным. Икебаной.
Дзюнъэй поднял бровь. Икебана? С Хикари он иногда составлял композиции - нежные, изящные, полные скрытого смысла. Она учила его языку цветов: хризантема - долголетие, сосна - стойкость, орхидея - изысканность. У него получалось. Возможно, потому, что он видел в этом не просто украшение, а сложный, молчаливый диалог.
Соко принёс плоскую вазу, секатор и охапку собранных в саду материалов: несколько веток сосны, строгий ирис, скромные полевые цветы.
- Прежде чем резать, посмотри, - наставил старик. - Ощути линию роста. Пойми характер каждого стебля. Ты не властвуешь над ними. Ты лишь помогаешь им раскрыть их истинную суть, найти гармонию друг с другом.
Дзюнъэй кивнул, вспоминая уроки Хикари. Он взял вазу и начал работать. Но под пальцами мастера-ниндзя изящное искусство претерпело странную метаморфозу. Он не видел "сути" цветов. Он видел тактические возможности.
Длинная, гибкая ветка сосны стала не символом долголетия, а идеальной жердью для преодоления рва. Колючая роза превратилась в заграждение, которое можно бросить под ноги преследователям. Низкорослые полевые цветы - в идеальное укрытие для засады на открытой местности.
Он составлял не композицию, а схему обороны. Ветки были расставлены под такими углами, чтобы перекрывать мнимые линии атаки. Цветы сгруппированы так, чтобы создавать мнимые "слепые зоны". Всё было сбалансировано, продумано и смертельно эффективно. Эстетика отошла на второй план, уступив место холодной расчетливости.
Соко наблюдал, скрестив руки на груди, его лицо было непроницаемым. Когда Дзюнъэй закончил и отступил на шаг, старый мастер подошёл, обошёл "композицию" и громко хмыкнул.
- Хм. Уникальный стиль. "Путь устрашающей флористики", - произнёс он на полном серьёзе. - Враги бегут, едва завидя такие букеты. Одним видом можно вызвать панику в рядах противника и подорвать его боевой дух. Поздравляю, ты открыл новое боевое искусство. Осталось лишь дать ему имя. "Смертельный шиповник"? "Кровавый пион"?
Дзюнъэй смущённо потупил взгляд, но плечи его слегка дрожали от сдерживаемого смеха.
- Не расстраивайся, - Соко похлопал его по плечу. - Не всем дано быть художниками. Кто-то должен быть стратегом. Даже в мире цветов. - Он помолчал, глядя на абстрактно-оборонительный шедевр. - Ладно, оставим это. Может, хоть кого-нибудь напугает.
Они снова уселись у пруда. Карп, успокоившись, снова гонялся за лунной дорожкой.
- Говоря о страхе, - Соко сменил тему, его голос снова стал серьёзным. - До меня дошли слухи. От странствующих монахов, что шли с севера.
Дзюнъэй насторожился, его поза стала собранной, внимательной.
- В землях Уэсуге, - продолжал старик, глядя на воду, - в деревнях у границы - голод. Странно, да? Прошлый урожай был хорошим. А теперь говорят, "гонцы" даймё Уэсуге выгребают у людей последнее зерно. Под предлогом "подготовки к войне". - Он бросил камешек в воду, и отражение луны снова расплылось. - Голод - страшное оружие. Оно убивает медленнее меча, но вернее. И сеет страх, против которого бессильна любая храбрость.
Он посмотрел на Дзюнъэя. Взгляд старика был тяжёлым и полным немого вопроса. Ты это знал? Ты чувствуешь это?
Дзюнъэй медленно кивнул. Он знал. От Хикари. Теперь знал и от Соко. Слухи подтверждались. Это была не просто наглость. Это была система. Целенаправленное выдаивание ресурсов и устрашение.
Он смотрел на воду, где карп снова пытался поймать неуловимое. Он чувствовал себя примерно так же. Он видел угрозу, ощущал её приближение, но не мог ухватить её суть. Не мог понять, как действовать.
Соко, словно читая его мысли, произнёс:
- Иногда, чтобы поймать луну, нужно не хлопать ртом по воде, а заглянуть вглубь. И понять, что она всегда была внутри. Так и с правдой. Не ищи её на поверхности. Ищи в глубине.
С этими словами старый мастер поднялся и, не прощаясь, заковылял прочь, оставив Дзюнъэя наедине с карпом, луной и тяжёлыми мыслями о голоде, страхе и о том, что его место здесь, в тихом саду, наблюдать, как другие пытаются поймать свою луну, оставаясь в голоде и темноте.
Он больше не видел красоты в отражении. Он видел лишь иллюзию, которую кто-то жестоко отнимал у тех, кто в ней нуждался.
На следующий день в канцелярии витало новое, непривычное напряжение. Воздух, обычно пропитанный дремотой, пылью и монотонностью, был теперь густ от сдержанных перешёптываний и нервного шелеста бумаг. Причина этого беспокойства лежала аккуратной стопкой на краю стола старшего писца - донесения с границы.
Дзюнъэй делал вид, что погружён в сверку учёта рисовых пайков для замковой стражи, но всё его внимание было приковано к тому углу. Он видел, как чиновники брали свитки, пробегали по ним глазами, и на их лицах появлялась смесь брезгливости и досады.
Первые официальные жалобы. Они дошли.
Один из младших писцов, бледный и растерянный, принёс свиток и робко положил его перед управителем Танакой.
- Из деревни Дзику, господин... Опять.
Танака вздохнул так, будто от него потребовали переместить гору, взял свиток и развернул. Он читал, и его лицо становилось всё мрачнее.
- "Смиренно просим...", - он ворчливо бубнил себе под нос, пробегая глазами текст, - "...войска господина Уэсуге... реквизировали последний скот... угрожали поджечь дома... не оставили семян для посева..." Бла-бла-бла. Обычные крестьянские жалобы. Преувеличивают всё вдесятеро, лишь бы платить меньше налогов.
Он с раздражением швырнул свиток в растущую стопку "на рассмотрение".
- Но, господин управитель, - пискнул молодой писец, - это уже третья жалоба на этой неделе... и все из приграничных деревень... все на воинов Уэсуге...
- И что? - Танака грозно нахмурился. - Ты что, предлагаешь нам объявить войну могущественному клану Уэсуге из-за того, что какие-то деревенские жадины не хотят делиться зерном с армией? Война - дело дорогое. Крестьяне потерпят. У них шкуры толстые.
В этот момент курьер в пыльной дорожной одежде вручил Дзюнъэю небольшой, потрёпанный свиток. Тот узнал почерк ещё до того, как развернул его. Кэнта. Тот самый ужасный, корявый почерк, который Дзюнъэй с таким трудом пытался исправить, стал теперь хоть сколько-то читаемым.
"Дзюн! - было написано с размашистой, нервной энергией, и несколько клякс свидетельствовали о скорости написания. - Здесь творится нечто невозможное! Вчера отряд этих "гонцов" Уэсуге, этих разбойников в доспехах, пришёл в деревню Ёсино и увёл у них последних волов! Последних! Без них они не вспашут поля к севу! Староста плакал, как ребёнок! Я хотел вступиться, приказал своим людям обнажить мечи... но нас десять человек, Дзюн! ДЕСЯТЬ! А у них - пятьдесят опытных бойцов! Они только посмеялись мне в лицо! Сказали, что "забирают в счёт будущих налогов". Какие налоги Уэсуге с наших деревень?! Я написал рапорт командованию, но боюсь, его просто положят под сукно, как и все остальные. Что мне делать? Отец говорил о победе без боя, но как победить, когда противник не играет по правилам? Когда его правила - это грубая сила и насмешка?"
Дзюнъэй медленно свернул свиток. Он чувствовал, как по его спине пробежал холодок. Это было уже не наглое воровство. Это был целенаправленный удар по самому уязвимому - по способности людей кормить себя. По их будущему.
В полдень в канцелярию прибыл советник из личного штаба Такэды. Он бегло просмотрел стопку жалоб, его лицо оставалось невозмутимым.
- Пограничные инциденты, - заключил он, обращаясь к Танаке. - Мелкие провокации. Клан Уэсуге испытывает нашу бдительность. Не поддаваться на уловки. Ответить вежливым, но твёрдым письмом с выражением озабоченности и напоминанием о договоре о ненападении.
Танака почтительно склонил голову.
- Совершенно верно, господин советник. Я уже подготовил проект ответа. Какую печать прикажете использовать: "вежливую, но твёрдую" или "твёрдую, но вежливую"?
Советник задумался на мгновение.
- Ситуация требует тонкого подхода. "Твёрдая, но вежливая". Чтобы они почувствовали нашу решимость, но не восприняли это как вызов.
- Прекрасный выбор! - воскликнул Танака и тут же погрузился в пучину новой дилеммы. - Миноко! - крикнул он младшему писцу. - Неси печати! И срочно! Мы должны успеть отправить ответ с вечерним курьером!
Началась невероятная суета. Принесли два лакированных ларца с печатями. Танака и его помощник устроили целый диспут над кусочком воска.
- "Твёрдая, но вежливая" - это значит больше давления при оттиске, но с лёгким скосом краёв, чтобы смягчить восприятие! - доказывал управитель.
- Нет, нет! - парировал помощник. - Я уверен, что имелась в виду печать "А", а не "Б"! У "А" орнамент строже, что подчёркивает твёрдость, а у "Б" вензель более витиеватый, что намекает на вежливость!
- Ты ничего не понимаешь в дипломатических тонкостях! Это должна быть "Б", но с неполным оттиском! Чтобы показать, что наша вежливость имеет пределы!
Дзюнъэй наблюдал за этим трёхчасовым спором о печатях с каменным лицом, но внутри у него всё закипало. Где-то там, на границе, у людей отнимали последнее, унижали его друга, а здесь, в безопасности толстых стен, взрослые, умные мужчины решали, какую печать поставить на бесполезную бумажку, которая ничего не изменит.
Его пальцы сами потянулись к перу. Он взял чистый лист бумаги, предназначенный для черновиков, и начал машинально, почти не глядя, выводить на нём линии. Это была карта. Карта приграничья. Он отмечал деревни, из которых приходили жалобы, прокладывал маршруты патрулей Кэнты, набрасывал возможные пути перемещения обозов Уэсуге.
Он рисовал точки для засад, крестики для мест, где можно устроить камнепад или поджечь траву, чтобы заблокировать дорогу. Его разум, долгое время дремавший под слоем канцелярской рутины, проснулся и заработал с пугающей, холодной эффективностью. Он не думал о последствиях. Он просто планировал. Как когда-то. Как его учили.
Внезапно он очнулся. Он смотрел на испещрённый тактическими пометками лист, на свои собственные пальцы, запачканные чёрной тушью. Его сердце колотилось. Дыхание сбилось.
Он не планировал диверсии против обозов Уэсуге. Это сделала его рука. Сама. По старой, неискоренимой привычке.
С чувством, похожим на ужас, он скомкал лист и сунул его в рукав кимоно. Он оглядел канцелярию. Никто не видел. Все были поглощены великим спором о печатях, который наконец-то разрешился в пользу "вежливой, но с намёком на твёрдость благодаря углу наклона в семь градусов".
Дзюнъэй глубоко вздохнул, пытаясь загнать обратно ту часть себя, что так внезапно и грозно напомнила о себе. Он снова взял в руки перо, обмакнул её в чернила и потянулся к скучнейшему отчёту по пайкам. Но теперь иероглифы расплывались перед глазами.
Вместо цифр он видел лица плачущих крестьян. Вместо строчек - насмешливые физиономии солдат Уэсуге. Вместо бумаги - карту, которую он только что уничтожил. И знакомое, давно забытое щемление в груди - жгучую, нестерпимую потребность действовать. Не наблюдать. Не исправлять. Действовать.
Тишина закончилась. И его внутреннее спокойствие треснуло вместе с ней.
День начинался как любой другой. Дзюнъэй вёл бесконечную опись конфискованного у нерадивого торговца имущества: "Ткань хлопковая, низкое качество - 10 рулонов", "Посуда керамическая, с дефектом - 35 шт.". Монотонность действовала усыпляюще, почти заглушая неспокойный рой мыслей о границе.
Внезапно тишину канцелярии нарушил непривычный шум из внутреннего двора - приглушённые голоса, быстрые шаги, затем тяжёлое, прерывистое дыхание. Дверь распахнулась, и на пороге появился привратник, выглядевший крайне смущённым. За его спиной стоял незнакомец.
Незнакомец - это было сказано мягко. Это был призрак дороги. Мужчина в грязной, потрёпанной одежде крестьянина, лицо его было испещрено синяками и ссадинами, один глаз заплыл. Он тяжело опирался на посох, а его взгляд, дикий и отчаянный, метался по комнате, пока не упал на Дзюнъэя.
- Он... он здесь? Дзюн-писец? - хрипло выдохнул незнакомец, сделав шаг вперёд и пошатнувшись.
Управитель Танака поднялся с возмущённым видом.
- Что за безобразие? Кто ты такой? Как смеешь врываться...
- Мне сказали... мне сказали, что он здесь! - перебил его гонец, не отводя глаз от Дзюнъэя. - В Долине... мне сказали, где искать. Сказали спросить "Дзюна-писца" в замке Каи...
Слова "в Долине" заставили Дзюнъэя замереть. Сердце ушло в пятки. Кагекава. Клан знал, где он. И прислал к нему гонца. Это не могло сулить ничего хорошего.
Он медленно поднялся, привлекая внимание гонца. Тот, увидев его, будто получил второе дыхание. Он пошатнулся к нему, роняя посох, и упал бы, если бы Дзюнъэй не поддержал его.
- Она... она велела передать... - прошептал гонец, захлёбываясь. Его дыхание пахло пылью дорог и кровью. - Тётка Акико... она... её больше нет.
Мир сузился до точки. Дзюнъэй не слышал больше ни возмущённого ворчания Танакы, ни перешёптываний писцов. Тётка Акико. Старая, добрая, вечно кашляющая женщина из Хигасимуры - Восточной деревни. Той самой, что была родовым гнездом для многих семей клана. Там, где клан Кагекава традиционно вербовал новых членов.
Он бывал у неё мальчишкой, во время учебных миссий. Акико выращивала особый сорт горькой полыни - "сэн-нэн-гоу". Трава была никому не нужна в обычной жизни, но клан покупал её для своих нужд - из неё получался отличный отвар для лечения ран и слабый, но эффективный транквилизатор. Дзюнъэя несколько раз прикомандировывали к ней "на подхват" - то крышу починить, то воду принести. Она всегда угощала его сладким картофелем и рассказывала старые, бессмысленные истории, пока он молча работал. Для суровых наставников клана это было упражнением в терпении. Для него - редкими моментами почти домашнего уюта.
И теперь её не было.
Гонец, видя его оцепенение, с трудом разжал свою потрёпанную руку. На его заскорузлой ладони лежала маленькая, потемневшая от времени деревянная птичка. Грубая детская работа, но сделанная с большой любовью - каждое пёрышко было прорезано старательно.
Дзюнъэй узнал её. Он вырезал эту птичку для Акико лет десять назад, пытаясь скрасить её одиночество. Она называла её своим "счастливым амулетом" и всегда держала на полке рядом с кроватью.
- Солдаты... - гонец закашлялся, и из уголка его рта выступила кровь. - Пришли Уэсуге... за "реквизицией". Забрали всё... всё зерно, даже семенное... Акико-сама... она попыталась спрятать один мешок... в старом колодце... Они нашли... Избили её... Старуху... - его голос сорвался в надрывный шёпот. - На следующее утро она не проснулась. Деревня осталась... ни с чем. Ни зерна, ни надежды... Ни её.
Он замолчал, из глаз потекли слёзы.
Дзюнъэй не издал ни звука. Он стоял, сжимая в руке деревянную птичку, ощущая каждую её зазубринку, каждый след своего старого ножа. Но гонец позже рассказывал, что лицо "немого" стало абсолютно белым, как свежевыпавший снег. А глаза... глаза почернели. Не стали тёмными - они стали бездонными, пустыми, и в этой пустоте клубилась такая немая, леденящая душу ярость, что ему, гонцу, видевшему смерть и насилие, стало по-настоящему страшно.
Танака, наконец опомнившись, засуетился:
- Да что же это такое! Гонец, тебе нужен врач! Стража! Проведите этого человека в лазарет! Немедленно!
Дзюнъэй позволил забрать у него гонца. Он продолжал стоять, как вкопанный, сжимая в кулаке птичку. Она впивалась острыми краями в его ладонь, но он не чувствовал боли. Он чувствовал лишь всепоглощающий холод.
Весь день он двигался как автомат. Завершил опись. Сдал работы. Получил новое задание. Он был образцом аккуратности и спокойствия. Но никто не решался к нему подойти. От него исходила аура абсолютного, ледяного молчания, более громкого, чем любой крик.
Когда, наконец, наступил вечер, он остался один в своей каморке. Он подошёл к окну и распахнул его, впуская холодный ночной воздух. В руке он по-прежнему сжимал деревянную птичку.
Он смотрел на луну - холодную, безразличную, плывущую по небу. А затем его взгляд упал на смятый лист бумаги, торчащий из его стола. На тот самый, с набросками карты приграничья и диверсий против обозов Уэсуге.
Тишина кончилась. Хрупкое перемирие, длившееся два года, было растоптано сапогами солдат Уэсуге вместе с жизнью старой, беззащитной женщины.
Он не был больше "Дзюном", немым писцом. Он не был даже "Дзюнъэем" из клана Кагекава. В эту минуту он был просто пустотой, готовой наполниться одной-единственной целью.
Он разжал пальцы. Деревянная птичка лежала на его ладони, жалкая и беззащитная. Он не смог бы защитить Акико тогда. Не смог защитить и теперь.
Но он мог отомстить.
Его взгляд снова устремился на карту. Теперь это был не бездумный чертёж. Это был план. Принятие решения было тихим и окончательным.
Он больше не был мостом. Он снова стал клинком. И его только что наточили о горечь утраты.
Гонец, которого звали Синтаро, лежал на циновке в лазарете, когда туда вошёл Дзюнъэй. Запах целебных трав и крови висел в воздухе густым облаком. Мужчина пытался приподняться, но Дзюнъэй жестом велел ему не двигаться. Он поставил на пол рядом с циновкой небольшой, но тяжёлый мешочек - все свои сбережения за два года службы писцом.
Синтаро удивлённо уставился на него.
- Это... что это?
Дзюнъэй взял со столика лекаря чистый лист бумаги и кисть. Быстрыми, точными движениями он набросал карту - не идеальную, но понятную, с обозначением безопасных троп, ручьёв, где можно напиться, и хуторов, где дадут пищу и кров путнику, не задавая лишних вопросов. Он протянул рисунок Синтаро.
- Вам... мне? - крестьянин не мог поверить своим глазам. - Но зачем? Я уже передал весть...
Дзюнъэй твёрдо ткнул пальцем сначала в мешочек с деньгами, потом в карту, а затем указал на дверь, на восток - прочь от замка, прочь от опасности. Его взгляд не принимал возражений: Бери. Уходи. Выживай.
Слёзы выступили на глазах у Синтаро. Он кивнул, сжав карту и мешочек в дрожащих руках.
- Спасибо... Спасибо вам, господин писец... Она... она всегда говорила, что у вас доброе сердце... под всей этой тишиной...
Дзюнъэй резко отвернулся. Доброе сердце ничего не спасло. Он вышел, оставив гонца на попечение лекарей.
Его комната встретила его гробовой тишиной. Здесь пахло им одним - древесиной, тушью, чистотой. Здесь жил "Дзюн". Дзюнъэй прошёл к своему столу и взял несколько свитков. Это были его лучшие работы - каллиграфические шедевры, где каждый иероглиф дышал гармонией и безмятежностью. "Спокойствие духа". "Сила в смирении". "Мудрость молчания". Красивые, пустые слова.
Он развёл в жаровне небольшой огонь и один за другим бросил туда свитки. Бумага вспыхивала, коробилась, иероглифы превращались в чёрный пепел. Он сжигал не бумагу. Он сжигал маску. Символ жизни, которой больше не было.
Когда от шедевров осталась лишь горстка пепла, он аккуратно собрал её в небольшую керамическую урну - ту самую, что когда-то подарила ему Хикари для хранения сухих лепестков. Теперь в ней будет храниться пепел его молчаливого плена.
Ночь опустилась на замок, окутав его в бархатный мрак. Дзюнъэй, одетый в тёмное, бесшумное одеяние, которое он припрятал на самый крайний случай, двигался по знакомым теневым маршрутам. Его не видели. Он был призраком.
Канцелярия была заперта, но для него замок был не преградой. Через вытяжку под потолком он проник внутрь. Воздух пах бумагой и чернилами. Лунный свет серебрил стопки документов.
Он нашёл то, что искал - папку с отложенными жалобами с границы. Те самые, на которые Танака махнул рукой. Он не стал забирать их. Вместо этого он при свете крошечной масляной лампы, спрятанной в нише, начал работать.
Он делал пометки. Крошечные, почти невидимые значки на полях, между строк, на обороте свитков. Он использовал особые чернила, которые сам же и составил из сока определённых ягод и золы - они были прозрачными сейчас, но через несколько дней, окислившись на воздухе, должны были проявиться коричневатым, ржавым цветом.
Он выводил координаты деревень, упомянутых в жалобах. Имена старост. Имена. Имена были самым важным. Синтаро, заикаясь от боли и ярости, выдохнул их ему, пока лекарь промывал его раны: "Капитан Такэси... он руководил... его люди звали его "Бронированный Кабан"... и лейтенант Кобаяси... молодой, злой, со шрамом через глаз..."
Дзюнъэй аккуратно вписывал эти имена. Рядом - оценки ущерба: "20 мер риса", "5 волов", "1 человек убит". Он составлял досье. Не для суда. Для возмездия.
Вдруг снаружи послышались шаги. Ночной страж. Дзюнъэй замер, погасив лампу, слившись с тенью под столом.
Страж прошёл мимо двери, лениво постукивая древком о каменные плиты. Он даже не заглянул внутрь, просто пробормотал себе под нос, остановившись:
- Опять крысы бумаги грызут... Надо кота завести. Или управителя на ночь тут оставлять, он на них рычит громче любого кота.
Шаги удалились. Дзюнъэй подождал ещё несколько мгновений, затем вышел из укрытия и закончил работу. Он расставил всё точно так, как было. Ничто не должно было выдать его присутствия.
Перед уходом он взял один последний, чистый лист. И на нём он вывел не иероглифы, а простой, ясный рисунок. Птицу. Такую же, какую он когда-то вырезал для Акико. Но на этот раз птица не была беззащитной. Её когти были выпущены, клюв раскрыт в беззвучном крике, а глаза горели яростью. Он оставил этот рисунок поверх папки с жалобами.
Он вернулся в свою комнату на рассвете, беззвучно, как ушёл. Следы чернил на его пальцах он смыл ледяной водой. Он смотрел на свои руки - руки писца, которые всего несколько часов назад держали кисть как оружие.
Он подошёл к урне с пеплом и поставил её на полку. Рядом с камнем Соко и трактатом по стратегии. Наполненная урна. Символичный финал одной жизни и начало чего-то иного.
Рассвет заглядывал в окно, окрашивая небо в бледные тона. Дзюнъэй не ложился. Он сидел у окна, глядя, как просыпается замок. Но теперь он видел не мирную обитель. Он видел крепость. Временное укрытие. Место, которое скоро придётся покинуть.
Его гнев не был горячим. Он был холодным, как лезвие, закалённым в пепле сожжённых иллюзий. И он знал, на кого его обнажить. Имена "Бронированный Кабан" Такэси и "Шрамы" Кобаяси уже были выжжены в его памяти. Ожидая своего часа.
Он нашёл её в саду, где она пересаживала поздние хризантемы. Солнце клонилось к закату, окрашивая её руки в золотистые тона. Она улыбалась, что-то напевая себе под нос, и на мгновение у него сжалось сердце от мысли, что он разрушит этот покой.
Он подошёл бесшумно, но она почувствовала его приближение - всегда чувствовала - и обернулась, улыбка стала приветливой и вопросительной.
- Дзюн! Ты как раз вовремя. Поможешь мне решить, куда лучше поставить эту непослушную... - она замолкла, увидев его лицо. Улыбка исчезла, уступив место настороженности. - Что-то случилось?
Он не стал ничего скрывать. Но и не мог рассказать всю правду. Он достал небольшой свиток - не тот, что сжёг, а новый, где он нарисовал историю. Не словами, а образами.
На первом рисунке был изображён старый, суровый мужчина в одеждах аскета - стилизованный портрет несуществующего "старого учителя". На втором - тот же мужчина, падающий на колени, окружённый тёмными, угрожающими тенями. На третьем - он сам, Дзюн, протягивающий руку помощи учителю. И последний рисунок - два иероглифа: "Долг" и "Честь".
Он не смотрел на неё, пока она изучала рисунки. Он боялся увидеть в её глазах разочарование, страх, непонимание.
Хикари подняла на него взгляд. В её глазах не было ни того, ни другого, ни третьего. Была лишь глубокая, бездонная печаль и... принятие. Она видела не историю. Она видела решение. Решение, которое уже было принято, и никакие слова не могли его изменить.
Она не заплакала. Не стала умолять его остаться. Она просто отложила свиток, бережно положила садовые ножницы и подошла к нему. Она взяла его лицо в свои тёплые, чуть запачканные землёй ладони и заглянула ему в глаза. Она смотрела долго и пристально, словно читала самую сложную книгу в самой дальней комнате библиотеки.
Она увидела там боль. Вину. Непоколебимую решимость. И прощание.
Она кивнула. Всего один раз. Коротко и ясно. Я понимаю. Иди.
Потом её руки опустились, и она развязала у себя на поясе небольшой узелок. Оттуда она достала тонкий шёлковый шарф цвета утреннего неба. Он был лёгким, как пух, и на одном конце был вышит крошечный, почти невидимый узор - стилизованная сосна, символ стойкости.
- Чтобы ветер в горах не обжигал горло, - прошептала она, протягивая ему шарф. Её голос дрогнул. - Ты и так не сможешь крикнуть, если что-то заболит.
Он взял шарф. Шёлк был прохладным и нежным на ощупь. И тут случилось необъяснимое. Дзюнъэй, мастер маскировки, способный за считанные секунды превратиться в кого угодно - от слепого монаха до богатого торговца, чьи пальцы завязывали смертельные узлы, незаметные петли и фиксировали концы верёвок так, что их не мог развязать никто, - вдруг оказался абсолютно беспомощным перед простым шарфом.
Он попытался повязать его вокруг шеи так, как это делали самураи - легко, небрежно и элегантно. Получилось нечто бесформенное и удушающее. Он попробовал простой узел - концы торчали в разные стороны, как испуганные щупальца. Он сделал попытку завязать его на манер монаха - шарф тут же сполз набок, придавая ему вид подвыпившего отшельника.
Хикари наблюдала за этой немой борьбой, и по её лицу снова поползли слёзы, но на этот раз сквозь них пробивалась улыбка. Она не выдержала и рассмеялась - тихим, счастливо-грустным смешком.
- О, боги... - выдохнула она. - Я знаю, что ты можешь завязать десять разных узлов на верёвке, свисая с потолка вниз головой, но не можешь справиться с одним шарфом?
Он застыл с растерянным видом, держа в руках непокорный кусок шёлка, и его собственная нелепость на мгновение развеяла мрак в его глазах. Он развёл руками, смотря на неё с немым вопросом: Как?
Она покачала головой, всё ещё улыбаясь сквозь слёзы, и шагнула вперёд.